Пионерка (продолжение)

— Скажите, какая царевна-недотрога! Уж кажется, могла бы
для подруги оставить свои глупые книги. Она знает,
что Катерина Михайловна приехала?

— Знает. Ей немного осталось кончить. Сейчас придет.
Знаете, ведь она у нас ученая, вечно все с книжками возится.
В звонком голосе Сони прозвучал оттенок насмешки, и несмотря
на свою классическую строгую красоту, она показалась мне на минуту
похожею на мягкотелую, круглую Варвару Ивановну.
В соседней комнате послышался легкий стук каблуков, и высокая
белокурая девушка показалась в дверях. Войдя, она на минуту приостановилась
и устремила на меня прежне пристальный, серьезный до суровости взглядъ.
По одному этому взгляду я бы всегда и везде узнала ее. Не дожидаясь
ее привета, я бросилась к ней и крепко поцеловала в губы.
Она тихонька усмехнулась, все также пристально смотря мне в лицо.
Соня в это время успела уже сбегать в столовую и вернулась назад,
приглашая нас завтракать.
Мы пошли туда с Ольгой, молча улыбавшейся мне задушевной,
тихой улыбкой.
За общим круглым столом, сверкавшим чистотою белья и посуды,
я увидела остальныхъ членов семьи:
старика Казанцева, встретившего меня радушно и ласково,
трех маленьких девочек погодок и юношу лет семнадцати.
Соня отрекомендовала мне его как буку, нелюдима и вечно хвораго.
Это был брат их Алексей, изумительно похожей на Ольгу:
оба были бледны, худы, оба смотрели людьми „не отъ Mipa сего",
как будто ранняя смерть наметила их обоих.
У него, как и у нее, вся прелесть лица заключалась в мыслящем
взгляде болыпих бархатных глаз, да в кроткой улыбке,
так хорошо освещавшей лицо, что оно делалось неузнаваемым.
Я стала часто бывать у Казанцевых и составила с Ольгой и Алексеем
почти неразлучное Tpio. Старики смеялись и называли нас
„тройняшками"; Соня ревниво наблюдала за нашимъ сближением:
дружба с „управительшей" улыбалась ей, и она желала
достигнуть ее чем только могла; я уступила ее просьбам и стала с 
ней на „ты", но дальше этого мы не пошли; несколько раз
она пыталась присоединиться к моим дружеским беседам с
Алешой и Ольгой, но оба они как-то робко замолкали,
лишь только она подходила,
и мне тоже было почему-то неловко с ними при ней.
Кончилось тем, что она сама начала сторониться от нас
и отнесла меня к „скучным и ученым".
Много труда и уменья потребовалось мне для того,
чтобъ овладеть доверием Ольги, и я нередко с гордостью наблюдала.
как с каждымъ нашим свиданием съуживалось отделявшее нас
пространство и как все крепче и крепче затягивалась наша связь.
Я дождалась, наконец, дня, когда тихо, сдержанно,
с разлившимся румянцем застенчивости,
Ольга разсказала мне все, что она передумала
и перечувствовала за пять лет разлуки со мной,
и открыв потайную дверь, впустила меня в загодочный уголок
своего внутренняго Mipa. Там все было не так, как снаружи,
как будто в каменных, неподвижных стенах трепетала
и билась молодая, горячая, насильственно-заключенная жизнь,
немолчно, страстно восстававшая против заключения;
ЭТОТЪ жгучий протест тщетно искал исхода и, не находя его,
рос внутри, вытесняя все, что мешала ему рости.